Миры Филипа Фармера. Том 15. Рассказы - Страница 97

— У меня есть множество других достоинств для того, чтобы стать знаменитым, — прорычал Барнс. — Ты, любитель сенсаций, отвали.

— Спасибо, господин Барнс. Для тех, кто только включил свои приемники, сообщаю: мы ведем репортаж из лаборатории доктора Нейнштейна, что в психиатрической клинике Джона Хопкина, подаренной отшельником-филантропом Говардом Хаусом после того, как Нейнштейн сделал ему операцию. Характер операции все еще неизвестен. Но общественное мнение утверждает, что Говард теперь питается исключительно газетами, что его ванная находится в подвале банка и что правительство обеспокоено изобилием фальшивых стодолларовых банкнот, поступающих, по-видимому, из Лас-Вегаса. Но довольно этой пустой болтовни, ребята.

Сегодня мы говорим о господине Барнсе, который, несомненно, самый известный пациент XXI века. Для тех, кто по каким-либо невероятным причинам не в курсе дела, сообщу, что господин Барнс является единственным на земле человеком, гены которого все еще несут возможность роста аппендикса. Как вам известно, благодаря генетическому контролю возможность появления бесполезного и часто опасно поражаемого аппендикса тотально исключена уже на протяжении пятидесяти лет. Но по чисто механическому недосмотру...

— ... и из-за пьяного ассистента лаборатории, — добавил Барнс.

— ... он родился с генами...

— Держись подальше, журналистский пес! — прорычал доктор Нейнштейн.

— Шарлатан! Мясник! Вы покушаетесь на свободу прессы!

Доктор Нейнштейн кивнул своему маститому коллеге, доктору Гростету, и тот потянул за рычаг, выступавший из пола за ширмой в дальнем углу. Вопль журналиста, провалившегося в открывшийся люк, нарастал подобно ртути в термометре под мышкой больного малярией.

— Хм. «А» альтиссимо, — сказал доктор Гростет. — Журналистишка лез не в свое дело, но теперь я думаю, он это понял.

Раздался едва различимый всплеск, а затем звук, подобный реву зверски голодных крокодилов.

Доктор Гростет тряхнул головой:

— Опера лишилась прекрасного баритона. Но по сути дела...

— Ничто не должно вмешиваться в развитие медицинской науки, — сказал доктор Нейнштейн. На мгновение мрачные черты его лица разгладились, и он улыбнулся. Но напряжение было слишком велико, и морщины вновь собрались. Он склонился над Барнсом и приложил стетоскоп к обнаженной коже правой нижней доли живота.

— Должно быть, у вас уже есть теория, объясняющая, почему именно женский голос исходит из сонара, — сказал Барнс.

Нейнштейн ткнул большим пальцем в экран, по которому бегали один за другим значки, похожие на иероглифы.

— Посмотрите на видеоинтерпретацию голоса. Я бы сказал, что внутри этого прибора бегает маленькая древняя египтянка. Или по нему. Мы не можем быть уверены, пока не вырежем аппендикс. Он отказывается выполнять наши команды и не атрофируется. Несомненно, некоторые схемы в данном случае не срабатывают.

— Он отказывается? — изумился Барнс.

— Прошу вас, не одушевляйте силы природы.

Барнс удивленно поднял брови. Перед ним стоял врач, изучавший не только медицинскую литературу. Может, фраза, брошенная врачом, происходила из курса гуманитарных наук, который тот, как хороший врач, вынужден был пройти?

— Я, конечно, не лингвист. Так что не обращайте внимания на мою теорию.

Этот доктор к тому же признал, что он не всеведущ.

— А как насчет белых вспышек, которые мелькают у меня в голове? Это уже по вашей части. Я бы сказал, что они отражают мои так называемые идиосинкразические резонансы.

— Ну-ну, господин Барнс. Тут уж вы не специалист. Пожалуйста, никаких теорий.

— Но все эти феномены во мне! И порождаю их я! Кому же как не мне строить теории?

Нейнштейн замурлыкал неузнаваемый и нестройный мотив, от которого Гростет, любитель оперы, содрогнулся. Не отпуская стетоскоп, он хлопнул себя по ноге, тяжело шаркнул по полу, посмотрел на пациента и прислушался к звукам, издаваемым сонаром крохотной крадущейся подводной лодкой.

Барнс заговорил:

— Вам придется отказаться от первоначальной теории, что я — душевнобольной. Все вы слышите голос и видите его интерпретацию. Хотя никто до сих пор не видел вспышек в моей голове. Если, конечно, вы не думаете, что голос — это массовая иллюзия? Или, точнее сказать, галлюцинация.

— Слушайте! — воскликнул доктор Гростет. — Я готов поклясться, что она пропела отрывок из «Аиды»! «Никогда не угасающая, бесконечная любовь! » Но нет. Она говорит не по-итальянски. И я ни слова не понимаю.

Мбама прошла слева от Барнса, и он проводил ее взглядом так далеко, как только мог. Белые пульсирующие вспышки поблекли так же неохотно, как постепенно затихает треск остывающего попкорна, прыгающего по сковородке.

— Мисс Мбама удивительно похожа на королеву Нефертити, не считая, конечно, цвета ее кожи, — сказал Барнс.

— Аида была эфиопкой, а не египтянкой, — сказал доктор Гростет, — запомните это, если не хотите попасть впросак в обществе музыкантов. Кстати, и египтяне, и эфиопы являются кавказцами. По крайней мере в них много кавказской крови.

— Для начала извольте предъявить свою генеалогическую программу. Нельзя точно определить расу, не зная программы, — недобро хмыкнул Барнс.

— Я просто хотел помочь, — ответил Гростет и отошел, нахмурившись, словно доктор Циклоп, у которого болит живот.

В лабораторию зашли двое мужчин. Оба в белом. Один краснокожий, другой азиат. Доктора Большой Медведь и Жвачка. Краснокожий лингвист поздоровался: «Хау! » и прикрепил к животу Барнса крохотный передатчик. Желтокожий лингвист попросил у Нейнштейна тысячу извинений и вежливо отодвинул его в сторону.